Интервью. Там внизу, в темноте. Роланд Кельтс

Перевод с англ., комментарии - Инна Кригер и Дмитрий Коваленин

Скучаете ли Вы по своему джаз-бару?

- Иногда. Я держал его семь лет. Но я терпеть не могу пьяных клиентов. Мне приходилось драться с ними и вышвыривать вон. Еще некоторые музыканты по выходным заявлялись играть "под кайфом". Я не хотел бы связываться с этим снова. Но я многое понял о таланте. Например, лишь один из каждых десяти барменов обладает сноровкой, чтобы сделать хороший коктейль. Я научился доверять таланту - но в то же время понял, что просто иметь талант недостаточно. Ты рождаешься талантливым или нет, это серьезный факт в жизни. Люди спрашивают меня, что им нужно делать, чтобы стать писателем. А я не знаю, как им ответить. Если у тебя нет таланта - это пустая трата времени. Но жизнь сама по себе, в той или иной степени, - пустая трата времени. Так что я не знаю...

- Жизнь - пустая трата времени?

- Более или менее, я думаю... Но мне, может, и нравится тратить время. На свете столько всего, что я люблю - джаз, кошки... Девушки, может быть. Книги. Все это помогает мне выжить. У меня есть талант, чтобы писать, но мне все время кажется, что я зря трачу время. Мой любимый писатель - Достоевский. В "Братьях Карамазовых" есть все, о чем когда-либо захочется написать, и все, что когда-либо захочется прочитать. Я называю это "абсолютным романом". Вот что мне хотелось бы написать когда-нибудь. Мне кажется, "Хроники заводной птицы" - шаг в направлении абсолютного романа. Я только-только начал приближаться к миру Достоевского, он все еще далек от меня, и впереди долгий путь, а у меня осталось так мало времени...

- Что побудило вас поехать жить и писать за границу?

- Когда я жил в Японии, все, что я хотел - это поскорее убраться отсюда! У меня с ней было столько проблем... Некоторые системы здесь я просто ненавижу. Так что я уехал в Штаты почти на пять лет, и вдруг, живя там, совершенно неожидано захотел писать о Японии и о японцах. Иногда о прошлом, иногда о том, как все сейчас. Легче писать о своей стране, когда ты далеко. На расстоянии можно увидеть свою страну такой, какая она есть. До того я как-то не очень хотел писать о Японии. Я просто хотел писать о себе и своем мире.

- В Японии районы Кансай ("старая" Япония - Киото, Осака, Кобэ) и Канто (Токио, Иокогама) практически соперничают друг с другом. Похоже, вы никогда не писали об этом - хотя родились в Кансае, а потом переехали в Канто. Почему?

- Я уже более тридцати лет живу в Канто. С восемнадцати. Когда я поступил в университет в Токио, я постарался избавитья от кансайского диалекта - просто хотел скорее расстаться с Кансаем. Так же, как потом хотел расстаться с Японией. Где бы я ни был - мне всегда хотелось уехать куда-то еще. И, по-моему, у меня есть склонность к освоению новых языковых систем. Они удобны для меня. Они являют мне новые миры - и дарят ощущение нового себя. Я приехал в университет и влюбился в свою нынешнюю жену. Я нашел нового себя в Токио - и потом уже не уезжал оттуда, за исключением поездки в Америку. Моя жена из Токио, из центра Токио. Но я всегда знал, что люди в Кансае превосходят людей в Токио.

- Культурой?

- Да. Они замысловатее и интеллектуальнее. Но на кансайском диалекте невозможно говорить о метафизике - он не создан для таких материй. Привыкнув к токийскому диалекту, я вдруг обнаружил, что могу говорить ясно и просто, по-прежнему используя мою старую добрую кансайскую замысловатость. Это лучшая комбинация! В Кансае люди выражают себя примерно на 60 процентов. А в Токио они расскажут вам о себе на все 80. В Кансае люди очень замкнутые. Они скрывают свои чувства. Говорят двусмысленно. Токийцам нелегко уразуметь, о чем говорят люди в Кансае. Там у них столько путаницы - особенно в Киото. Мой отец из Киото, такого рода людей иногда бывает очень трудно понять.

- Такое "лингвистическое переосмысление реальности"- совсем не то, с чем обычно ассоциируют японцев на Западе. Ваша страсть изобретать заново всё и вся - это как-то связано с увлечением американской литературой?

- Я перевел многих американских писателей и многому научился. Я двигаюсь между языковыми системами. Это очень увлекательно. У меня никогда не было наставника в писательстве. Перевод был моим учителем. Переводя, я выучился почти всему. Я люблю книги Трумана Капоте, Рэймонда Чандлера, Фрэнсиса С. Фитцжеральда, Рэймонда Карвера. Я учился писать у них. Это великолепные писатели. Мне кажется, когда я переводил их, я смог понять, как они писали. Я разбирал их произведения и собирал опять, как часы.

- У многих в Штатах сложилось впечатление, что ваши истории могли бы запросто происходить где-нибудь в Нью-Джерси или в Вермонте. Но никто не говорил такого о "Хрониках заводной птицы". Случайно ли это? Или в "Хрониках" вы решили рассмотреть жизнь и историю Японии более целенаправленно?

- На самом деле, я касался войны и в других книгах. Нечто похожее я сделал в "Охоте на овец". Обрисовал некоторые "подвиги" японской армии в Китае. Но в молодые годы было сложнее писать об этом. Мне кажется, я вырос как писатель. Приступая к "Хроникам", я уже умел писать об Истории. Раньше, в молодые годы, мне хотелось писать только что-нибудь межнациональное. Я находился под сильным влиянием американских детективов. Любил этот стиль, эти авторские интонации. Это нечто фантастическое. Мне было 29, когда я изучал все эти истории. Они были учебниками для меня. Но я не хотел загадывать загадки, я хотел писать литературу. Я использовал их интонации, их стиль и структуру - но я хотел писать серьезные книги. Мой стиль очень сильно отличается от стиля моих японских коллег. И я допускаю, что некоторые мои истории могли бы произойти в том же Вермонте. Не все, но некоторые.

- Документальная книга "The Rape of Nanking", написанная Айрис Чан в 1995 году о зверствах японских военных в Китае, недавно была снова изъята из публикации - после угроз экстремистов правого крыла японским издателям и переводчикам. Никто не высказался открыто против такого явного нарушения свободы слова*. Как же сегодняшние японцы могут смотреть в лицо своему прошлому, если подобные откровения даже недоступны для обсуждений и споров?

- Вы совершенно правы. Я согласен с вами на все сто процентов. Но сегодняшние японцы не хотят видеть то, чего они видеть не хотят. Они предпочитают выбирать из всего только светлые стороны. Возможно, они устали быть обвиняемыми. Я не знаю. Но для меня самое важное, что такое может случиться снова. Я очень боюсь этого. Если б я был уверен, что ничего такого больше не случится, никогда, - меня бы не волновало, что японцы забыли свое прошлое. Но я не уверен. Я принадлежу к поколению идеалистов 60-х. Мы действительно верили, что мир станет лучше, если очень постараться. Мы очень старались - но в каком-то смысле все равно проиграли. Однако я пытаюсь пронести чувство этого идеализма через всю жизнь. И до сих пор верю, что идеализм способен сделать много хорошего в будущем... Если честно, я даже не знаю, что сказать обо всех этих ревизионистских движениях. Я думаю, они (японские националисты) - просто безмозглые идиоты.

- Существует ли опасность физической угрозы для издателя, публикующего таких авторов, как Айрис Чан?

- Да. Если вы выпустите такую книгу, ультраправые придут к вашему офису с громкоговорителями и начнут осыпать вас угрозами с утра до вечера. И будут продолжать так неделю, две, три - хоть до скончания века. Это очень действенный метод. Если вы в своем уме, в один прекрасный день вы просто скажете: "Ладно, я не буду публиковать эту книгу - может быть, это захочет сделать кто-то другой". Только никто не захочет. Так уже случилось с книгой Салмана Рушди. И случится снова и снова.

- А вам самому угрожали после того, как вы описали военную кампанию в Маньчжурии?

- Мне - нет. Потому что ультраправые фанатики не читают моих книг. Им неинтересно. А мне и без них хорошо*.

- Чему вы сами научились из интервью, взятых вами для "Андеграунда" - документальной книги о газовой атаке секты Аум Синрикё в метро 1995 года?

- Все очень удивились, когда я написал эту книгу - но для меня это было очень естественно. Это проблема внутреннего и внешнего космосов. Это моя тема - коридор между внешним космосом и внутренним. Сёко Асахара, лидер секты Аум, указал этот коридор своим верующим. Те впали в шок от вида новых горизонтов, и он использовал их шок, чтобы сделать из них рабов. Это очень опасно. Мне кажется, что он своего рода гениальный рассказчик, который рассказал людям плохую историю - и они убили много других людей. Это трагично, грустно и очень неправильно. Я просто хотел рассказать миру, как это все неправильно. Но если бы я просто сказал, что это неправильно, никто бы ничего не понял. Так что я взял у них интервью, собрал вместе их голоса и сделал книгу. Я разговаривал с 63-мя пострадавшими, которые были в тот день там, в метро. Голоса простых людей, которые пострадали от всего этого. Я спрашивал их в интервью о детстве, о первой любви. Они жаловались - мол, это не имеет отношения к трагедии. А я отвечал - имеет! Я прежде всего хотел знать, что это за люди. И хотел описать их персональные трагедии. Если бы я сам ехал в том поезде, я бы, наверное, их ненавидел. Но когда я слушал их истории - я их любил. Это хорошие люди. Мы понимаем друг друга. Они очень много работают и любят свои семьи. Они не чувствуют себя счастливыми, когда набиваются в электричку и едут на работу, где потом выкладываются на всю катушку - но они верят, что так и должно быть. И я люблю этих японских работяг. Но в то же время чувствую, что если бы их отправили на войну - например, в Китай - они убили бы много китайцев, потому что они очень, очень организованны, вы знаете. Они так много и так тяжело работают...

- Опасны ли они?

- Опасны. Если им прикажут убивать - они будут убивать. Я очень люблю их, но в то же время очень боюсь. Я... не знаю. Пока не знаю.

- Вы решили использовать интернациональную форму повествования, но наполнять ее своими фантазиями, своим материалом, оставаясь при этом именно японским писателем. Это звучит очень самоуверенно - как будто вы сами решили манипулировать структурами [своего жанра].

- Основная традиция в японской литературе - "сисё:-сэцу" (дневник, "роман о себе"). Когда я написал свою первую книгу, многие были шокированы. Мои истории очень сильно отличались от сисёсэцу. Лишь несколько критиков тогда признали мое существование. Большинство же из них и до сих пор меня терпеть не может. Но многим читателям мои книги понравились, и это хорошо. Если ты нашел своего читателя - ты выживаешь. Таков принцип. Сначала у меня появилось сто тысяч читателей. Я вцепился в них и не отпустил. Через десять лет их стало двести тысяч. Еще лучше. А когда я написал "Норвежский лес", у меня появились миллионы читателей. Вот это было нечто! Конечно, миллионы - это исключение. Такое случается один раз за всю жизнь. Но вот моя самая новая книга, "Спутникова любовь" (Sputnikku-no Koibito, 1999) - вышла в этом году - а уже продано триста тысяч экземпляров. Поэтому я думаю, что обезопасил свое положение на этой Земле.

- В каком смысле обезопасили - эмоционально, эстетически или коммерчески?

- Ну, вы же понимаете, я - писатель-романист. Я пишу толстые, долгие книги. Чтобы такие книги доводить до конца, нужно очень много времени. На "Хроники заводной птицы" я угрохал четыре года. Но пока пишешь, нужно на что-то жить. Деньги в этом смысле очень помогают. Если нет денег, ты вынужден заниматься какой-то другой работой - вместо того, чтобы сидеть и писать. А это безобразие*.

- Сколько времени вы пишете один рассказ?

- Неделю.

- Всего неделю?

Первые наброски я заканчиваю за три дня. При этом не делаю ничего больше. Только пишу. Потом - три дня на правку. Потом передаю это моему редактору, у них там своя кухня. А потом - опять: переписываю, переписываю и переписываю... Вот, недавно начал все это успевать за неделю. Прямо так и написалось - три рассказа в месяц: неделя, неделя, неделя.

- И это ваш обычный темп?

- Нет-нет. Это была особенная вещь. Я страшно вымотался под конец. Но получился очень интересный сборник рассказов под названием "После землетрясения". Шесть историй, случившихся в феврале 1995, между январским землетрясением в Кобэ и газовой атакой Аума в марте. Так, что февраль получился месяцем тревожного затишья, месяцем пожинания плодов и предчувствия новой беды. Некоторые герои родом из Кобэ, как я - но живут в Токио и его окрестностях. Одна женщина знакома с парнем в Кобэ, ненавидит его. Желает, чтобы его убило землетрясением...

- Почему?

- А я не знаю. Это не объясняется. Что-то там у них случилось в прошлом, и теперь она его ненавидит.

- Вы ездили в Кансай сразу после землетрясения?

- Да. Проводил благотворительные чтения в Асия и Кобэ.

- И как вы относитесь к публичным чтениям?

- Терпеть не могу. Слишком много дурацких вопросов и слишком много автографов*.

- Я читал, что вы занимаетесь триатлоном. Вы шесть раз бегали Бостонский марафон и два раза - Нью-Йоркский. Как вам удается писать по три рассказа в месяц и совмещать это с тренировками?

- Это своего рода дисциплина. Если тебе нужно на чем-то сконцентрироваться - тебе может здорово помочь именно физическая сила. Большинство писателей терпеть не могут спорт - но нужно быть физически сильным, если собираешься писать как следует. Когда ты молод, ты можешь делать что угодно, потому что у тебя есть силы. Но когда становишься старше, приходится тренироваться. Когда мне исполнилось тридцать три, я бросил курить и начал бегать.

- Возраст Христа при распятии.

- Правда? Я не знал... Но речь как бы идет о реинкарнации, верно?

- Вы все время жили нетрадиционной жизнью - особенно здесь, в Японии. Не примыкаете ни к каким группировкам. Сторонитесь литературных кругов, избегаете давать интервью и т.п. Вместо этого Вы путешествуете, пишете что хотите, идете своим путем. Как вы думаете, хотела бы жить такой жизнью сегодняшняя молодежь Японии?

- Они меняются. Они отличаются от предыдущих поколений. Иногда они делают глупости. Когда я бываю в районе Сибуя, мне странно и отвратительно видеть крашеные белые волосы и туфли на слоновьих платформах. Это ужасно глупо. Но они очень стараются. Это так нелегко - быть сейчас ребенком. Они не знают своей цели, своего предназначения, не понимают, что ими движет, когда они что-либо делают. Но я думаю, у них есть потенциал. И в то же время, они опасны. Национализм - опасное движение в Японии. Я всего лишь писатель, и иногда я чувствую себя бессильным. Против таких сильных течений не очень-то и поборешься. Но лозунги умирают быстро. А истории могут жить гораздо дольше. Пусть даже слова у хороших историй не настолько громкие - упадок проходит, а они остаются.

- О японской молодежи - тинэйджерах, двадцатилетних и старше - пишут сейчас довольно много как здесь, так и за границей. Теперь, когда лопнул экономический "мыльный пузырь" - есть ли у Японии шанс по-настоящему измениться?

- Я принадлежу к поколению "бэби-бума", нас родилось тогда очень много. И большинство нынешней молодежи наше поколение на дух не переносит. Поколение двацатилетних - это поколение моих собственных детей. Я получаю от них много писем, они пишут: "Вам столько же лет, сколько моему отцу". Я отвечаю: "Но я не твой отец!" Они хотят знать, почему у них не получается общения с собственными отцами. Они говорят: мой отец совершенно не понимает меня, и я совершенно не понимаю своего отца. Но когда они читают мои книги - мои чувства они почему-то понимают нормально. Многое меняется сейчас, в Японии и во всем мире. Многое сдвигается. Нет никакой определенной системы или строгого порядка. Многие чувствуют себя незащищенными.
Но мне кажется, я всю жизнь испытываю то же самое - с тех пор, как мне стукнуло двадцать. И я могу чувствовать то, что чувствуют сегодня они. Я больше не молод, но я эти вещи я ощущаю. В годы моего студенчества сам воздух, казалось, сочился идеализмом, антивоенными настроениями, контр-культурой. Я тоже участвовал в этом, понятное дело - но уже к началу 70-х со всем этим было покончено. И тогда я понял, что надежности нет ни в чем. Я уже не мог ничему доверять. И пообещал себе, что больше никогда не примкну ни к каким движениям, идеологиям или "-измам". Они разочаровали меня. Они предали меня. И я начал записывать то, что чувствовал обо всем этом мире. Это и был мой старт.
И с тех пор я пишу об опасном мире, где под землей, прямо у тебя под ногами, существуют еще подземелья, и всякие загадочные существа живут и передвигаются - там внизу, в темноте. Ты не можешь ничего разглядеть - но чувствуешь, как там что-то движется. Иногда удается разглядеть особо странные создания - например, Человека-Овцу. Человек-Овца сам не хочет ничего сказать - он просто возникает перед тобой, и все. Но он являет собой Послание, и все, что тебе остается - это принять это Послание как оно есть. Его необязательно как-то анализировать, достаточно просто принять. Некоторые при этом чувствуют себя крайне неуютно. А я спокойно принимаю Послание как оно есть, ибо оно - ключ к моему подсознанию. И я думаю, как раз вот такие структуры особенно важны для моих историй...*
Да, "экономический пузырь" лопнул - но меня это не волнует. С гибелью контр-культуры мое поколение просто ушло в компании и работало, не покладая рук. Японская экономика достигла в развитии потолка - и резко провалилась сама в себя. Tак что если эти дети не могут доверять своим отцам, не любят своих отцов - я думаю, это потому, что поколение отцов проиграло, проиграли его экономические приоритеты. Но что особенно грустно - проиграли всеяпонские общественные ценности. Японцы так тяжело работали на протяжении 50-ти лет. Но вдруг оказалось, что это ничего не значит. И дети того поколения тоже ощутили себя одинокими и потерянными.

- Когда читаешь у вас о том, как проиграло поколение контр-культуры 70-х, а потом, двадцать лет спустя, точно так же проиграло поколение фанатиков экономического успеха, - невольно думаешь: как хорошо в ваших книгах схвачено это сверхестественное одиночество... Может быть, как раз на это и откликаются сегодняшние дети?

- Да. Герои моих книг - очень одинокие люди. Но у них есть хотя бы их стиль и их стремление выжить. А это много значит. Они не знают, для чего они живут и каковы их цели, но им все-таки приходится жить. Это своего рода стоицизм - выживать только на своей одержимости. Иногда это почти религиозность. Вы можете называть это постмодернистским взглядом - жить бессмысленную жизнь только на своем вкусе, своем стиле. Порой мои читатели бывают поражены таким стоицизмом. Это нелегко, вы знаете.

- Одиночество созерцания возможностей в мире, который к ним слеп - центральная тема в ваших книгах. Но ваши герои, похоже, находят себя в рассказывании историй?

- Рассказывание историй лечит. Если ты можешь рассказать хорошую историю, ты можешь быть исцелен. "Хроники заводной птицы" - попытка абсолютного романа, собрание историй, рассказанных разными персонажами. Они рассказывают и исцеляют друг друга. Роман - это книга исцеления. Когда ты выбит из колеи появлением другого мира, новыми горизонтами - любовь исцеляет тебя. И я думаю, рассказывание хороших историй - это проявление любви. Наверное, поэтому я пишу книги. Я хочу исцелиться.

Харуки Мураками современный японский писатель

Книги Харуки Мураками

Интервью. Там внизу, в темноте. Роланд Кельтс

Харуки Мураками
современный японский писатель